Семен Харитон: «Воронежский кинескопный завод был продан за один рубль»

Интернет-газета «Время Воронежа» продолжает проект «Мои 90-е». В этой рубрике мы вместе с нашими собеседниками пытаемся осмыслить эпоху 1990-х годов – эпоху, когда в стране, в городе, в области менялось решительно все, от человеческих взаимоотношений до политической системы. На очереди – беседа нашего корреспондента с кандидатом экономических наук, генеральным директором ОАО «Воронежпроект» Семеном Харитоном.

- Чем вы занимались, когда рухнула социалистическая система?

- В 1991 году я закончил исторический факультет ВГУ, проучившись там шесть лет в спецгруппе с углубленным изучением иностранного языка, с двухлетним перерывом на армию. В августе, когда случился путч, я готовил реферат для поступления в аспирантуру на кафедру теории социализма. Этот курс уже начал дрейфовать в сторону политологии, сейчас он существует в университете под названием «кафедра социологии и политологии». А реферат мой назывался «Проблемы перехода от тоталитарной системы к демократической в современной политической литературе».

- Что ж, происходящее соответствовало теме.

- Ровно так. Помню, когда услышал заявление Лукьянова, я сказал отцу, что теперь моя тема будет несколько иной: переход от тоталитарной системы к демократической и обратно.

Но, слава Богу, этого не случилось, и в сентябре 91-го я поступил в аспирантуру.

- Как вы вообще восприняли те события?

- Для меня они были достаточно неожиданные. Я учился на идеологическом факультете. Не надо лукавить: все, кто поступал на истфак вместе со мной в 1983 году, видели себя в будущем секретарями обкомов – комсомола, партии. А мои 90-е начались для меня, безусловно, в 80-е. Из армии я вернулся в 87-м, и это была совсем другая страна по сравнению с 85-м. У нас были шумные дискуссии о судьбе страны, в общаге проводили собрания, обсуждая командно-административную систему. Пытались смотреть на ситуацию как историки, обсуждали, как формировалась командно-административная система и что необходимо сделать для ее реформирования.

- А возможности и риски неожиданно наступившей политической и экономической свободы, когда вы оценили?

- Достаточно быстро. К тому времени, когда поступил в аспирантуру, я понимал: что-то надо делать. Уже была семья, дочери два года. И было очевидно, что из студента я превращаюсьв мужа, отца, кормильца. Изменение социальной роли было решающим: я начал смотреть по сторонам – а что же делать?

- Да, к концу 91-го с мечтой о работе секретаря обкома пришлось расстаться.

- Я, между прочим, в университете вступил в партию. Но еще студентом пытался зарабатывать: и грузчиком был, и клоуном в парке, и дворником. А в октябре 91-го с друзьями открыл коммерческий магазин «Ритм» на улице Кардашова,1 рядом с драмтеатром. Я два месяца даже стоял за прилавком.

- Чем торговали?

- Да всем. Товар был полукомиссионный, полукоммерческий. Комиссионный – за счет того, что люди приносят, а коммерческий – за счет того, что сами могли купить и продать.

- Сложно дался этот выбор – переход от научной деятельности к коммерческой?

- Сложный выбор пришлось делать через три года, когда я понял, что не напишу диссертацию, потому оказался не способен подняться над реальностью. Тема была такая: «Проблемы институционализации политических конфликтов в процессе трансформации российской политической системы». Институционализация политического конфликта – совершенно новая тема для того времени, когда самого понятия «конфликт» еще не было. А конфликты происходили почти каждый день. 1993-й год – расстрел Белого дома из танковых орудий - уже никак не мог быть отнесен к методам институционализации. Я понял, что погребен под современным материалом и не могу с ним совладать. Я не в состоянии был все это обобщить, осмыслить и сделать значимые выводы.

Одновременно пришло понимание, что работать на кафедре не могу – из-за категорической нехватки денег. Ситуация с зарплатами в вузах была крайне плохая, и я принял решение – уйти из университета.

После этого был еще один большой выбор – когда из банка я ушел в самостоятельное плавание, в инвестиционную компанию. Был наемным менеджером-исполнителем, а стал выполнять задачи по капитализации. Быть начальником отдела ценных бумаг коммерческого банка и быть директором инвестиционной компании – это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

Пусть банк был большой и московский, но он рухнул  в 98-м году, а наш переход состоялся в 97-м. Компания называлась «Клондайк», а через три месяца она стала инвестиционной палатой.

- Правильно я понимаю, что по мере смены рода занятий приходилось набираться новых знаний?

- В банке я был «фондовиком», представлял себе, что такое биржа и ценные бумаги. В этом плане у меня не было проблем. Просто в палате была другая этика отношений. Одно дело – работа в команде банка, где не решаешь вопросы творческие и стратегические. Другое дело – когда ты отвечаешь за результат полностью.

- С 90-х годов сложилось известное российское противоречие «власть и бизнес». Давление государства на предпринимательство ощущали?

- Тогда, мне кажется, действовала знаменитая формула Салтыкова-Щедрина про то, что суровость российских законов искупается необязательностью их исполнения. Тогда, наверное, и суровости-то особой не было. Люфты при проведении приватизации и вариации, связанные с акционированием, позволяли работать и работать хорошо. Для нас это было время роскошное. У инвестиционных компаний и банков была масса законных инструментов зарабатывания денег. Мы непрерывно покупали и продавали – векселя, ценные бумаги, акции. Это было невероятное поле для применения талантов.

Я не ощущал никакого давления со стороны государства. Надо понимать, что мы не держали ларьки, не торговали паленой водкой, наше предпринимательство шло в стороне от этих процессов.

- А как вы воспринимали появившийся класс мелких лавочников?

- Не могу сказать, что была какая-то философия отношений с ними. Сейчас, с высоты прожитых лет, эта философия есть: я понимаю, что на самом деле не все конкуренты всем. Чисто российский предпринимательский подход такой: все у меня отнимают деньги. Я такой идеологии не придерживаюсь.

Возвращаясь к нашей деятельности, могу сказать: было весело. 90-е годы не оставили у меня ощущения тягостности и уныния. Я всегда знал, что найду себе занятие и смогу заработать.

Поэтому и не было такого апокалиптического видения будущего, которое периодически накрывает нас сейчас. Мы были молоды, казалось, что для нас все пути открыты – только работай.

- У сегодняшних молодых людей, по-вашему, такие же чувства?

- Мне кажется, тогда социальные лифты были поинтереснее. Тогда кадровое пополнение и госслужбы, и крупных корпораций шло по-другому. Сейчас эта работа ведется только по клановому принципу. А тогда, мне кажется, в большей цене были компетенция, профессионализм, желание трудиться и расти. Может быть потому, что надо было много работать. Тогда ведь эти структуры только формировались. Это сейчас начальник отдела приходит и говорит: мне нужна ставка. И ему эту ставку дают, не спрашивая – зачем. А тогда надо было работать реально. Поэтому и назначали не родственников, а рабочих лошадок.

Собственно, я себя считаю такой лошадкой. Придя в банк, я не знал, что такое валюта и имел туманное представление о ценных бумагах. Но был готов к труду и доказал профпригодность.

Сейчас, будь ты трижды компетентен, пробиться куда-то практически невозможно.

- Почему, как вы думаете, в 90-е так быстро иссякло стремление общества к переменам?

- Ну, на самом-то деле, перемены наступили. Миску придвинули, цепочку удлинили. И стремление к выживанию забирало у общества все силы. Те, у кого остались силы требовать дальнейшей демократизации, не преуспели в политике и предпринимательстве, в карьерном росте. Честь им и хвала за стойкость, но, по-моему, можно говорить, что тогда в известной степени холодильник одержал верх над телевизором.

- Для характеристики момента припомните самый для вас яркий эпизод из воронежской жизни 90-х.

- Для нас ярким было лето 97-го года, когда скупались все воронежские предприятия – ВАСО, шинный завод, «Синтезкаучук».

А самый запомнившийся момент – скандал с «Видеофоном». Когда голландский концерн «Филипс» купил воронежский завод по производству кинескопов, а через время продал его администрации области за один рубль. История эта произвела мощное впечатление. Я до сих пор не знаю, что же там произошло на самом деле. Была конспирологическая теория, что «Филипс» устранял конкурента. Я не верю. Вряд ли воронежский завод мог быть конкурентом такому концерну. Но эту историю можно назвать воронежским экономическим феноменом 90-х. И эта собственность, приобретенная воронежским правительством за один рубль, была бездарно потеряна.

- Вы сказали о массовой скупке акций воронежских предприятий. А кто был конечным покупателем?

- Тогда в итоге в Воронеже появился «Сибур». Появился «Пирелли». В конце концов, появилась Объединенная авиастроительная корпорация. Скупала-то мелкота, а пакеты формировались в Москве. Какая была схема: большие заказчики выходили на крупные московские структуры. Эти структуры выходили на нас: мол, интересует блокирующий пакет СК. Мы работали под заказ москвичей. Шли на предприятия, уговаривали людей продать акции.

- Охотно воронежцы свои акции продавали?

- Никто никого не завозил в лес и не пугал. Согласие есть продукт непротивления сторон. И в итоге этой нашей деятельности сформировался класс собственников. В России ведь нет культуры акционирования. Собственник у нас совершенно персонифицирован. И, может быть, шинному заводу повезло, потому что он встроился в систему итальянского собственника. 

А то, что Воронеж в результате потерял микроэлектронику – да, факт печальный. Я же не отрицаю – были эксцессы.

- Какими сейчас вам представляются 90-е годы?

- Я думаю, это был неизбежный этап. Ни одна страна не миновала периода первоначального накопления капитала. С теми или иными искривлениями это происходило везде. Вариант экономической реформы, связанный с шоковой терапией, был неизбежен. Можно, наверное, говорить о том, что выбранная модель приватизации была несправедливой. Но нельзя не признать, что благодаря этому во многих отраслях мы получили эффективных собственников. Сейчас любят пенять на семибанкирщину. Банкиры у нас, может, и не очень удались, но на самом деле люди, которые приобрели ключевые предприятия некоторых отраслей, спасли их. Если бы Прохоров не забрал «Норильский никель», мы бы потеряли это производство. То же можно сказать о группе «Альфа», о Потанине. И о Ходорковском, потому что юкосовские активы – это жемчужина «Роснефти». Поэтому говорить о том, что в 90-е совсем все было ужасно, я не буду. Возможно ли на практике вообще справедливое распределение собственности? Не уверен.

Эксцессы, которые сопровождали эти процессы, тоже были неизбежны. Но это история, ее не перепишешь.

Совершенно очевидно и то, что мы не расстались с советским наследием в образовании, здравоохранении, правоохранительной системе, социальном обеспечении. Здесь мы во многом до сих пор все еще находимся в плену у советской власти.

Даже нормативная база в целом ряде отраслей не изменилась. Взять хоть строительство или проектно-изыскательские работы.

- А почему?

- Потому что это удобно бюрократии. Она привыкла все контролировать. А для того, чтобы, не теряя разумного контроля, создать что-то новое, ей не хватает таланта.

Автор: Герман Полтаев