10 ноября в стране отмечается День милиции. То есть это раньше был День милиции, а после переименования ее в полицию, заодно переименовали и профессиональный праздник. Назвать его Днем полиции постеснялись, потому теперь 10 ноября – День сотрудника органов внутренних дел.
И хотя к словосочетанию «внутренние органы» все вроде давно привыкли, все равно, по-моему, звучит как-то хирургически, что ли.
И к слову «полиция» привыкнуть трудно. Для моего поколения полиция – это царские жандармы, квартальный надзиратель Очумелов из чеховского «Хамелеона», да учрежденные немцами на оккупированной территории подразделения, следящие за «орднунгом».
Впрочем, у каждого времени свой «орднунг», свой порядок, в том числе и порядок вещей. На заре репортерской юности, в начале 1990-х, будучи криминальным хроникером, я вместе с воронежскими милиционерами пережил немало волнующих моментов: рейды, засады, аресты… Романтика, как говорил Евгений Леонов, играющий роль Доцента.
Ребята в милицейской форме казались мне иногда грубоватыми, иногда поверхностными, но общий пафос службы чувствовался вполне: защита закона, защита слабого, презрение к мелким жуликам, профессиональная ненависть к жуликам крупным.
Потом, как водится, пришли иные рубежи. В больших правоохранительных кабинетах мне давали полистать закрытые доклады «О проникновении криминала во власть» и, как бы оправдываясь, говорили: «Мы ничего не можем поделать».
Я мог не больше их. Читающую публику все меньше и меньше интересовали вопросы коррупции, и все больше она мечтала о покое и утешении.
Что ж, время утешения пришло. Когда персонажи тех закрытых докладов стали героями отчетов о заседаниях исполнительных и законодательных органов власти, мои романтические милиционеры один за другим из органов ушли.
Не то чтобы все бесполезно, а просто нет больше сил.
С одним из них у нас недавно случился характерный разговор. Я ему: твоя бывшая система, похоже, совсем на ладан дышит; ее, в лучшем случае, только на мелкое жулье и хватает, а народ, судя по опросам, считает ментов главными взяточниками и «крышевателями» и боится их, как огня.
А случись что, горячо возразил он, к кому люди бегут – к нам (он по привычке говорит про бывшую службу «мы»), потому что только на нас и могут рассчитывать.
А на кого ж еще нам рассчитывать, вяло нападал я, ведь ваша единственная обязанность – нас защищать, и идти обиженным людям больше не к кому.
Вот видишь, сказал мой товарищ, нас зареформировали уже по самое не могу, личный состав сокращали несколько раз, форму меняли так часто, что я уже и не помню, какого цвета у меня был мундир, даже имя у нас отняли и дали другое, а все равно мы остались главной надеждой людей на то, что справедливость может быть восстановлена.
Эк ты хватил, сказал я ему, как может быть главной надеждой структура, в которую на работу стремятся люди не с самыми высокими моральными качествами?
А куда у нас идут люди с самыми высокими моральными качествами, спросил вдруг мой собеседник тем тоном, каким он, наверное, вел допросы.
Мы помолчали. Потом я робко предположил: может быть, в ФСБ, в прокуратуру, в суды? Не смеши, был мне ответ.
Мы оба подумали еще какое-то время и пришли к выводу, что люди с высокими моральными качествами попросту не собираются в одном месте, будь то государственная или частная структура, правоохранительная, научная или административная система. У людей с высокими моральными качествами, решили мы с товарищем, просто нет такой привычки – собираться. Ну, за исключением застолий, внесли мы поправку, и уважительно посмотрели друг на друга.
В общем, люди с высокими моральными качествами очень тонким слоем размазаны по всему обществу, имеющему переменчивые представления о морали. И в этом-то смысле наши сотрудники органов внутренних дел ничем не отличаются от тех, кого они защищают. Ни в будни, ни в праздники.